Из рассказов девочки Лёльки. Про весну

Про весну

           

            У нас во дворе каша из воды снега. Но воды всё-таки больше, потому что весна. Весна-весна-весна! Я часа два бегала по двору, вот по этой самой каше, топала, брызгала, и это было так здорово, просто ух! В воздухе тоже получилась каша — из брызг и солнечного света. И мне казалось, что сама весна бегает со мной, и её золотисто-зелёное платье уже всё мокрое от этих брызг! А ещё мне казалось, что вместе с нами по новеньким лужам носятся три сына весны — март, апрель и май, обычные мальчишки, только очень весёлые и совсем не вредные. Мне хотелось, чтобы у меня были такие братья. В голове что-то закружилось, забулькало, и я крикнула:

У весны мокрое платье!

А март, апрель и май — мои братья!

            И как будто радужный пузырик взлетел и затанцевал у меня надо головой. Я скакала, спотыкалась и повторяла и повторяла эти строчки. А потом поняла, что мне надо срочно ими с кем-то поделиться. Во дворе никого не было, и я помчалась домой.

            Бабушка увидела меня и возмутилась:

            — Мокрая! Ты же вся мокрая! Срочно переодеваться!

— У весны мокрое платье! А март, апрель и май — мои братья!

— Что-о?

— Бабушка, это стихи! Я стихи сочинила! —

И я ещё раз выкрикнула свои строчки. Радужный пузырик плясал над моей головой. Дома наступила весна.

Бабушка как-то странно примолкла, быстро помогла мне переодеться, выдала горячий чай с лимоном и взялась за телефон. Я подумала, что она будет звонить маме на работу и жаловаться, что ребёнок совсем от рук отбился. Я ушла в свою комнату и закрыла дверь, но всё равно было слышно, потому что бабушка всегда громко разговаривает. Только позвонила она совсем не маме, а своей подруге Марье Михайловне.

— Маша! Ты не представляешь! Лёля сейчас сочинила стихи! Да, стихи! Да, сама! Нет, ну что ты, никто ей ничего не подсказывал. Да, ей ещё семи нет. Вот послушай.

И она прочитала по телефону мои строчки. Я не могла понять, зачем это. А дальше стало совсем непонятно. После Марьи Михайловны бабушка стала звонить тёте Рае, Анне Ивановне, Серафиме Григорьевне, тёте Тане, тёте Кате, ещё кому-то, ещё кому-то, ещё, в общем, всем своим родственницам, приятельницам, подружкам и просто знакомым тётенькам. И всем читала про весну в мокром платье. До меня доносились её слова:

— Да, очень способная девочка. Ну конечно, я занимаюсь её развитием, конечно! Ведь я же целый день с ней, я в неё столько сил вкладываю! И вот результат! Да-да, очень поэтическая натура!

Мне стало как-то кисло. Ну вот как чай с лимоном, только невкусно. И мой радужный шарик тоже скис. После каждого бабушкиного звонка он всё больше терял краски и сейчас стал уже совсем бесцветным.

Постепенно все стали возвращаться с работы. Первым пришёл дедушка. Я вышла с ним поздороваться, а бабушка, конечно, тут же кинулась с этими моими несчастными стихами. Дедушка сначала вообще не понял, что к чему, а потом сказал:

— Мммм… нууу… мокрое платье. Как-то недостаточно поэтично… Что это, весна в лужу села, что ли? Про весну великие поэты писали великие стихи.

Дедушка вдруг встал в какую-то неестественную позу и завыл:

— О весна-а-а, без конца-а-а и без кра-а-ая,

 Без конца-а-а и без кра-а-ая мечта-а-а-а.

Тут дедушка перестал подвывать и начал очень чётко и отрывисто выкрикивать:

— Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

 И приветствую! Звоном! Щита!

На каждом слове он взмахивал рукой и делал шаг вперёд, надвигаясь на бабушку.

Бабушка очень неодобрительно смотрела на дедушкино выступление.

— Распрыгался, — проворчала она, — щитом он звенит… вояка!

— Это не я звеню. Это Блок звенит, Александр Александрович, великий поэт, между прочим. Лёля, ты почитай, почитай его. Прежде чем свои стихи сочинять, надо с классикой познакомиться.

Мой радужный — нет, совсем уже не радужный — пузырик перестал танцевать и печально завис у меня над головой. Раздался звонок в дверь. Пузырик испуганно дёрнулся. С работы вернулся папа. Бабушка тут же бросилась к нему.

— Не надо! — крикнула я, но она, конечно, не услышала и уже вывалила на папу строчки про весну в мокром платье и моих бедных братьев.

— Ну что ж, — сказал папа, — рифма неплохая. Вполне, вполне… А вот размер хромает, извини. Что ж у тебя первая строка короткая, а вторая длинная? Да и с ритмом проблемы. Надо нам с тобой стихосложение изучить, что ли, раз уж ты вдруг стихи писать надумала. А то нескладно получается.

Папа пошёл мыть руки и переодеваться, а я ушла к себе. Взяла какую-то книжку, но читать не получалось. Мой шарик-пузырик ещё немного потрепыхался, плюхнулся на пол и растёкся лужицей. Я забралась под плед, только нос иногда высовывала, чтобы немножко подышать. В голове у меня крутилось без остановки: «Не надо мне ничего! Не надо ничего! Ничего не надо!» Я сама не очень понимала, откуда взялась эта фраза и чего мне было не надо. Опять позвонили в дверь. Мама всегда с работы позже всех приходит. Сейчас бабушка и ей начнёт… Я изо всех сил зажала уши. «Не надо мне ничего ничего мне не надо ничего!» Прошло несколько минут. Я почувствовала, что кто-то откинул плед с моей головы и легонько отвёл мои руки, вцепившиеся в уши.

— Ну ничего себе, — сказала мама, — я-то думала, ты моя дочка. А мы с тобой, оказывается, сёстры!

Я так удивилась, что села на кровати:

— Почему?!

— Так ведь март, апрель, май — и мои братья тоже! — Мама села рядом и обняла меня. — Я сейчас, — зашептала она, — по лужам пробежалась. Немножко. Только никому не говори!

Радужный пузырик взлетел и затанцевал над нашими головами, переливаясь всеми цветами. Интересно, а маме он был виден?