Про Бабаку Косточкину (Глава 4)

(повесть для детей)

Глава  4

Имя существенное

Папа говорит:

- Надо нашей Бабаке имя придумать, такое… Существенное. Все-таки персона она в узких кругах широко известная. Паблисити – то, сё. Без имени ей не солидно. Все равно, что матросу без тельняшки или коту без усов.

А мама в переднике ему:

- Нормальное среднерусское имя – Бабака. Броское, звучное, три слога. Ты вслушайся только: Ба-ба-ка! Это же мелодия, это же поэзия! Нет, я решительно против.

Папа откладывает в сторону долото:

- Ты, Катя, не горячись. Я ведь дело предлагаю. Бабака вырастет – нам еще за это спасибо скажет. Как считаешь, сын?

Мой папа либерал до мозга костей. Уж если затеял чего, всенепременно на кухне референдум устроит. Присосется, как клещ, и всё разведывает, разведывает, что там он нем электорат думает. То есть мы с мамой.

- Можно, я воздержусь? – на всякий случай говорю я.

Человек я решительный, но осторожный. Всяческого рода конфликты, включая внутрисемейные,  – не мой конек.

Папа берет стамеску в руки:

- Подытожим: один – за, один – против, один – воздержался. Нам нужен кворум. Бабака?

- Я за любой кипеж, кроме голодовки, - говорит Бабака и вгрызается в миниатюрную баранью кость на полтора килограмма. С самоиронией у нее всё в порядке.

- Вам одной моей судьбы искалеченной мало? – руки в боки  говорит мама. – Была в девушках Екатериной Алексеевной Великой, надежды подавала! Меня, можно сказать, из-за одного только имени в артистки взяли! Я ж могла б на больших и малых сценах блистать! Меня ж сам Табаков в МХТ имени Чехова звал, уговаривал!

- Это когда это? – настораживается папа, бросая стамеску в распахнутое окно.

- Это тогда это! – отрезает мама. – А сейчас я кто?  Катька Косточкина – Дездемона, блин, барнаульская!

- Уж получше, чем подружка твоя, - обижается папа, - Сюртукова-Балалайкина. Дворянский род Косточкиных, чтоб ты знала, корнями в седую древность уходит.

Мама снимает передник:

- С меня хватит -  ухожу я от вас!

- КУДА?! – в три голоса голосим мы.

- В бар! В кино! К Сюртуковой-Балалайкиной! В магазин! Куда угодно!

- Купи хлеба по дороге, - папа берет в руки рубанок. - И парочку килограммов гвоздей. Руки у него мужественные, как у потомственного  хлебороба.

- Екатерина Алексеевна, вы бы прилегли, отдохнули, - любезно предлагает Бабака с коврика.

- Охолонись, мама! – бросаюсь я матери наперерез.

Пока она отпирает дверь, я живо представляю себя в мышиной шапочке и синем драповом пальто с чужого плеча. Неприкаянный, я слоняюсь по пустынному двору детского дома-интерната. Надо мною в пасмурном небе кружатся вороны, а издалече несется:

- …когда ласкали вы детей свои-их, я есть просил, я замерза-ал…

- Наша, Степан, с тобою семейная лодка, - говорит мама, - разбилась о быт!

- Это журналистский штамп, – говорит папа.

- Это реальность! – за мамой захлопывается дверь.

- Вот и славно, - безмятежно улыбается папа с рубанком. Мне бы его стальные нервы! – Погуляет, развеется, как раз к обеду вернется. А мы тем временем   переименуем Бабаку в… В…

- Степан Валерьянович, - говорит Бабака, - на правах хозяина дома, позвольте мне, к приходу Екатерины Алексеевны приготовить обед из четырех блюд.

- Что-нибудь из кухни народов мира, - заказываю я. – Или наоборот – вегетарианское.

Но папа нас  уже не слышит. Папа ушел в себя:

- …Бабака, Вавака, Гагака, Дадака…

Бабака закалывает уши прищепками и надевает мамин передник:

- На закуску я подам питательное фрикасе из моркови. А на второе – котлеты де-валяй, - Бабака по-хозяйски сует морду в холодильник. – Мне необходим кориандр, а также щепотка английского перца.

-  Эврика! – вопит папа, памятуя об Архимеде, и пуляет рубанок куда подальше. Куда подальше приходится мне по темени. – Мы будем звать тебя Котлетой! Ведь ты же любишь котлеты?

- Сосиски, - говорит Бабака, -  я люблю гораздо больше. С зеленым горошком. А где у вас тут дуршлаг?

- Сосиска-с-горошком, гм-гм… Нет, это тривиально. А может, мы наречем тебя романтическим именем Хризантема? Что ты думаешь, сын?

Я лежу навзничь на холодном кухонном полу, я ушиблен, и мне не до глупостей. Из меня уже набежало немало крови, и я говорю:

- В левом верхнем шкафчике. Мы назовем ее Неотложкой.

- Твой цинизм, сын, в предлагаемых обстоятельствах не уместен. Вот тебе ватный тампон – он остановит кровотечение. Вставай, сын, не будь тряпкой! Йод найдется на полочке в ванной.  Жажака, Зазака, Какака, Лалака… гм-гм…

Отец мой – мой пример для подражания. Его героическая жизнь заведующего психоневрологическим диспансером полна вех и невзгод. Когда я вырасту, я напишу мемуары от имени своего отца.

Преодолевая нечеловеческую боль, я переворачиваюсь на живот и по-пластунски ползу в ванную. Сейчас я не Костя Косточкин, а герой войны Алексей Маресьев в кожаной тужурке пилота. Путь мой тернист и долог, а парашют висит на сосне.

- Суп из черемши полезен для головного мозга, а также пищеварения, - говорит Бабака, помешивая хвост бульоном.  – Вы не волнуйтесь – хвост у меня стерильный, я его каждый день стираю.

- Давай ты будешь Моникой Ивановной, - предлагает папа. – В честь жилички из двадцать восьмой квартиры –  женщины без вредных привычек.

- От нее, Степан Валерьянович,  кошками пахнет. И валерьянкой. У вас марципан, простите, где? В ящичке стола?

- В спальне под матрасом.

Бабака проходит мимо меня в спальню. В позе «лежа» я тщусь дотянуться до полочки с йодом. Мои ноги отказывают, руки мои – безвольные плети, но разум светел.

- Сестра! – беззвучно зову я запекшимися губами. – Перебинтуй мне голову, сестра милосердия!

Папа немилосердно кричит из кухни:

- Тебя должны звать непременно на «М»! На «М» звали мою мать Матрёну, на «М» начинается город-герой Москва, и наш президент решительно начинается тоже на «М». В этом мне видится потусторонняя взаимосвязь. Был еще в отечественной истории героический человек Маресьев, честь ему и хвала!

- А на десерт, - говорит Бабака, шинкуя капусту,  - мое коронное блюдо «Гоголь-моголь»! Возьмем четыре яйца и венчик…

- Макака, Магараджа, Магнезия, Магнитола, Макси-юбка, Малявка, Мамалыга… Нет! Не то, не то, всё не то! – в приступе ипохондрии папа вздымает над головою свои натруженные руки.

Сестра обрабатывает мою зияющую рану 5%-ным раствором йода, бинтует голову и со словами:

- Береги себя, касатик, - выпускает меня на волю.

Мое возвращение на кухню триумфально! Грудь в медалях, голова в бинтах, сапоги новенькие – со скрипом, а на поясе кортик с дарственной надписью: «Дорогому боевому товарищу Якову Петровичу Тененбауму от командира полка».

- …Мамзель, Махатма, Мерзлота, Метаплазия, Метатония, Метафлоэма… О, горе мне! О, горе! – на отца жалко смотреть. Без матери он осунулся, раскис, потерял левый носок и отпустил бороду. – Катя! Где же ты, моя Катеринка – маков цвет!

- Я, конечно, дико извиняюсь, – говорит Бабака, - но у меня котлеты сгорели. Где у вас тут огнетушитель?

- Горе – не беда! – бодро говорю я и достаю из широких штанин огнетушитель.

 – Прорвемся! – говорю я и щедро поливаю пеной котлеты.

- Где наша не пропадала? – говорю я.

- Ведь главное – что? Фрикасе в ажуре! – аппетит у меня после ранения аховый.

- Прокисло фрикасе, - удрученно вздыхает Бабака. – А суп сбежал…

- Куда? – в один голос кричим я и папа.

- Он не доложил. Могу лишь догадываться…

- Это ты в него, наверное, лаврового листа не доложила – вот и сбежал.

На этой минорной ноте мы садимся кружком у фотокарточки мамы и скорбим по былому. По уюту домашнего очага, по запаху свежесваренных мамой сосисок, по звуку ее шагов, по длинным ее белым волосам на дне умывальника, по разбросанным мамой вещам, по клочкам газет на полу, которые мама рвет длинными зимними вечерами, по ее нежному голосу, по чашкам с остатками кофе на подоконниках, по яблочным огрызкам за диванами, по разрисованным помадой зеркалам… Всего этого, увы, не вернешь. Все это, увы, утрачено безвозвратно. Трое в трико – школьник, мужчина средних лет с пассатижами и собака – мы сидим, обнявшись, и горько плачем, и не стыдимся наших слез.

- А я смотрю на карманный гигрометр и думаю: с чего это у нас в квартире относительная влажность так повысилась?

На пороге кухни стоит мама. На маме новое зеленое платье и стрижка «каре на ножке». Она такая обворожительная, что глаз мы отвести не можем. Особенно не может папа.

- Мы репчатый лук резали, - говорит наша невозмутимая Бабака. – Прошу к столу. Сейчас мы будем есть «Гоголь-моголь».

- Я зверски голодная, - урчит мама, и мы все вместе, как встарь, садимся за круглый стол под красным абажуром.

- Возьмемся за руки, друзья! – улыбается папа и поднимает бокал с «Гоголь-моголем». – Я пью до дна за нашу маму Косточкину! Ура!

- А я – за тебя, папа Косточкин! – улыбается мама.

- А я – за сына Косточкина, - улыбается Бабака.

- А я, - улыбаюсь  я, - за тебя, Бабака-ты-наша-любимая-Косточкина!